Аннотация. Анализируется творческое наследие доктора исторических наук, профессора В.А. Муравьева, в котором главное место занимала проблема личности в истории и культуре. Мастер исторической биографики, ученый создал литературные портреты выдающихся ученых Н.П.Павлова-Сильванского, Б.И.Сыромятникова, Н.П.Ерошкина и др. Отмечается, что деятельность исследователя была нацелена на актуализацию культурной памяти, связанной с «историей и историками». Его труды способствовали формированию в России антропологически ориентированного исторического знания, ставшего частью мировой научной и социокультурной среды.

Ключевые слова: история, историография, культура, личность, наследие, память, биографика, Россия, В.А.Муравьев 

Открыть PDF
 

Жизненный и творческий путь доктора исторических наук, профессора В.А.Муравьева, при всей самобытности и уникальности, в значительной мере является типичным для русской интеллигенции, сформировавшейся в СССР и завершавшей свои дни в постсоветской России. Он представляет собой своеобразный экзистенциальный опыт эволюции так называемого «рубежного» сознания от ценностей социалистической эпохи к постулатам буржуазного времени. Все научное наследие ученого свидетельствует о том, что кризис советской парадигмы развития начался задолго до распада СССР и был в значительной мере подготовлен интеллектуальным сообществом страны, которое сначала сформировало, потом пережило, а затем и изжило коммунистическое сознание путем высвобождения индивидуального творчества из-под обязательных для всех идейно-политических целей и директив. Процесс этот был непростым, развивался исподволь и проявлялся в разных сферах и направлениях. Одним из них была разработка темы «история и историки», которая в научно-исследовательской и педагогической деятельности В.А.Муравьева занимала главное место, более того, стала частью его общего творческого интереса к проблеме личности в истории и культуре.

Виктор Александрович, говоря о том, что «формирование антропологически ориентированного исторического знания возможно при наличии широкого круга предпосылок, сходящихся, в конечном счете, к определенным рубежам зрелости социума и присущей ему познавательной традиции», задавался справедливым вопросом: «Предрасположена ли российская историографическая традиция к истории человека в России, к человеку в российской истории?». Ответ на этот вопрос, хотя и виделся ему совершенно «неоднозначным на уровнях самой истории, как процесса; историографической традиции; эпистемологической традиции», тем не менее, получил значительное развитие в его трудах [1]. Для исследователя «категорическая непредрасположенность самого российского исторического процесса к антропологически ориентированной его интерпретации» вовсе не являлась «преградой для изучения рождаемой человеком и обществом социокультурной ситуации», равно как и для «понимания места человека в российской истории» [2]. Это было обусловлено тем, что проблема человека рассматривалась им сквозь призму творчества как главного способа истинно человеческого бытия, позволяющего ощутить сопричастность не только людей друг другу, но и человека – миру, а, следовательно, и истории. Он принадлежал к тем ученым, кто в процессе познания прошлого стремился «установить равноправные отношения между исследователем и исследуемым объектом», и на этой основе вести диалог эпох и диалог культур, но опять-таки «через действовавшего в истории Земли человека» [3].

Нагляднее всего это проявилось в исторической биографике, дававшей возможность многим историкам советского времени, которое, говоря словами В.А.Муравьева, «не знало иного Бога, чем государство и государственность» [4], в определенной мере уходить от идеологических штампов, преодолевать вульгаризацию исторического прошлого и отстаивать достоинство науки и ученых, трудившихся в России. Так, например, А.А.Зимин, рассуждая о работе историка, спрашивал: «Является ли объектом его размышлений живая человеческая личность во всех ее проявлениях или человеческое сообщество, т.е. какая-то абстракция качеств конкретных людей?». И затем ясно и четко отвечал: «История – это живые люди, а не процессы. Только через людей можно познать давно ушедшее от нас прошлое» [5]. Для Виктора Александровича это, можно сказать, было аксиомой, поэтому биография в его понимании являлась не столько простым пояснением к творчеству, сколько сложной научной проблемой. На примере судеб русских историков – Н.П.Павлова-Сильванского, Б.И.Сыромятникова, В.О.Ключевского [6] и на базе глубокого знания исторических источников, в том числе личного происхождения, он развивал мысль о том, что в центре всех основных вопросов научного познания стоит человек, выступающий не только в качестве объекта социально-исторического развития, но и субъекта истории, ее активного творца. Поэтому вполне закономерным было обращение В.А. Муравьева на рубеже XX–XXI вв. к проблемам эпистемологии гуманитарного знания, которое, вбирая в себя анализ различных форм познания (науки, искусства, религии), помогает найти ключ к пониманию смысла истории, к раскрытию многогранного процесса развития культуры [7].

Такая теоретико-методологическая позиция была, безусловно, присуща не только В.А. Муравьеву, но и в значительной мере его учителям, а также коллегам по творческому цеху, можно сказать определенной школе отечественных историографов, занимавшихся исследованием «личностей историков и личностей в истории». Эта научная школа сформировалась в стенах ряда научных учреждений, в том числе и Историко-архивного института, где, как подчеркивал Виктор Александрович, «в пору безусловного доминирования идеологии над наукой, трансляционного типа образования над развивающим его типом, мифа над фактом <…> были силы, сохранявшие и развивавшие традиции, принципы и методы науки», сыгравшие «большую роль в подъеме Историко-архивного института от утилитарного архивного “техникума”, каким он был задуман при его основании в начале 1930-х годов, к известному и уважаемому уже более шести десятилетий научно-педагогическому центру» [8]. К ним по-праву можно отнести и самого В.А.Муравьева, две трети жизни отдавшего Историко-архивному институту, преподавателю, что называется, от бога, к которому тянулись и с которого брали пример многие студенты и аспиранты конца XX – начала XXI в. Их привлекала в учителе его энциклопедическая образованность, толерантное отношение к чужому мнению, глубокое уважение к человеку (прошлого, настоящего) и какое-то классически-либеральное признание абсолютного права личности на самоопределение. Его мысли о том, что изучение истории в лицах – от имени к имени, от личности к личности, – через анализ творческих лабораторий, индивидуальных подходов и интерпретаций, авторских замыслов и возможностей их реализации в той или иной конкретно-исторической обстановке открывает широкие возможности для выявления «генетических» связей историко-культурного процесса, его архетипических черт, с одной стороны, и специфических особенностей, с другой, превращались в своего рода credo молодого поколения исследователей.

Как историк-архивист Виктор Александрович бережно относился к каждому историческому имени, ценил всех неординарных творцов прошлого, независимо от их масштаба или классово-партийной принадлежности, что позволило ему актуализировать наследие многих забытых (намеренно или ненамеренно) деятелей отечественной науки и культуры. Говоря в частности о том, что творчество Н.П.Павлова-Сильванского «не оказало до революции серьезного влияния на русскую буржуазную историографию», он, тем не менее, подчеркивал, что это «отнюдь не умаляет интереса исследователей истории исторической науки к нему», равно как и к целому ряду других представителей интеллектуального сообщества России [9]. «Целесообразно ли обращаться к изучению творчества ученого, заведомо зная, что его труды не оставили следа в буржуазной историографии <…> и не оказали воздействия на ее развитие? Не превратится ли оно в бесплодное изучение историографического курьеза?» – еще в начале 1970-х гг. задавался вопросами В.А. Муравьев. И твердо отвечал: «Нет». На примере лекционных курсов Б.И.Сыромятникова он пояснял, что «в научно-биографическом плане изучение этой стороны творчества Сыромятникова не вызывает сомнений» [10]. Обращение исследователя к работам русских историков, так сказать, второго плана с одновременным приданием насущной важности трудам мэтров исторической науки на фоне глубокого и всестороннего осмысления феномена их судеб, способствовало развитию в непростых идейно-политических условиях «развитого социализма» процесса воссоздания целостности культурного пространства России, всестороннего раскрытия личностной представленности истории, в которой биография является не только одним из «произведений» жизни, но и особой формой творчества, теснейшим образом связанного с вопросами культурной памяти и историко-культурного наследия.

Ярким примером всего вышесказанного является обширный очерк В.А.Муравьева, посвященный профессору Московского государственного историко-архивного института Н.П.Ерошкину, который может служить образцом исторического портрета. Созданный в рамках строго научного историографического исследования, очерк вместе с тем отличается непосредственной обращенностью к индивидуальности этого незаурядного советского историка, глубиной раскрытия его личности и богатством жизненных наблюдений. Анализ биографии и творческой деятельности Н.П.Ерошкина дан в нерасторжимом единстве, с одной стороны, свойственных только этому представителю отечественной науки черт и особенностей, а с другой стороны, общей характеристики эпохи, в которой ему пришлось жить и работать. Так, говоря о первых шагах педагогической деятельности Н.П.Ерошкина, которые пришлись на вторую половину 1940-х гг., В.А.Муравьев подчеркивал: «Это была аудитория, равная по возрасту многим своим молодым преподавателям, но, в отличие от них, видавшая всякие виды; стосковавшаяся по мирной жизни и знаниям, но еще не умеющая жить этой жизнью; лихая и дерзкая, но познавшая высшие формы дисциплинированности; уверенная в себе, но пока еще наивно невежественная. С ними чуть проще было преподавателям, прошедшим войну в шинелях <…>, хотя и здесь больше зависело не столько от пройденной войны, сколько от таланта, такта, меры “экстравертности” преподавателя. Таким же, как Н.П.Ерошкин, нужно было формировать свою научно-педагогическую репутацию с самого начала: учиться “держать удар”, быть близким ученику – и держать дистанцию, продумывать каждое слово, каждую черту собственного облика, каждый поступок – и, не дай Бог, если бы что-нибудь оказалось искусственным, надуманным, чужим: не простили бы (бывало, кое-кому и не прощали, не простили и потом)». И далее, уже непосредственно о преподавателе Ерошкине: «У Николая Петровича все получалось как будто легко и естественно. <…> Глубокий басовитый голос, за которым всегда слышалась легкая усмешка, неизменная в те годы трубка, легкий налет барства во внешнем облике и неторопливое внимание к собеседнику, неспешные суждения во всех случаях, когда к нему обращались» [11].

Обладая великолепным чувством времени и человека, их своеобразия и неповторимости, В.А.Муравьев создал в своем очерке меткий исторический портрет эпохи и тонкий литературный портрет историка, индивидуальные приметы и запоминающиеся детали которого сформировали отчетливый, зрительно яркий художественный образ. В нем наука слилась с искусством на уровне эстетического сенсуализма, что вызывало в читателе глубокий душевный отклик. Это была талантливая попытка преодолеть издавна присущий отечественной историографии примат державности над культурой, понимаемой в смысле искусности и творческого, духовного начала, о котором сам Виктор Александрович говорил не раз и о чем еще в середине XX века писал, например, Г.П.Федотов: «Историческая мысль углубляется в проблему о государстве, его носителях, его самостоятельном бытии. <…> Русские историки, в огромном большинстве своем, чуждались проблем духовной культуры» и поэтому не могли дать ответа на вопросы: «Чем была жива Россия и для чего она жила?», смысл которых и поныне «остается загадочным. Россия, более чем когда-либо, темна, непонятна и грозна. Но только решив ее загадку, или, по крайней мере, став на пути, ведущем к ее решению, русская интеллигенция может плодотворно участвовать в деле духовного возрождения родины» [12]. При этом, по мнению ученого, проблема заключалась еще и в намеренном игнорировании фактов реальной жизни людей, свидетельств простых очевидцев и, как следствие, – в том, что в России явно недостаточен корпус источников, «отражающих ментальные явления, стоявших вне государственной традиции, источников, способных полноценно обеспечить антропологически ориентированное историческое изучение» [13].

Для В.А.Муравьева такая постановка вопроса имела принципиальное значение. Связанная с общим «процессом духовного приобщения к людям прошлого» [14], который активно разворачивался в течение XX столетия, она затрагивала одну из центральных проблем гуманитарного знания: существует ли в условиях огромного разнообразия форм творчества универсальный, единый для всех критерий оценки деятельности того или иного представителя культуры и – главное – его произведений, отталкиваясь от которого можно твердо и точно, раз и навсегда определить их место в истории. Эта фундаментальная проблема Cultural Studies, впервые заявленная на исходе XIX в. Генрихом Риккертом в работе «Наука о культуре и наука о природе» под углом зрения «объективности культурной истории» и «исторических наук о культуре», упиралась, однако, в обоснование «вневременных» критериев абсолютной значимости культурных ценностей [15]. Ведь, говоря, например, словами Умберто Эко, любое произведение «является объектом, предполагающим бесконечное число возможных восприятий», каждое из которых, тем не менее, пытается стать доминирующим и превратить «открытое произведение» в «закрытое произведение», т.е. в одну единственную интерпретацию, определяющую его судьбу [16]. Поэтому решение данной общей проблемы мировой культуры, в основе теоретическое, позволило бы избежать многих «исторических ошибок», приведших к невосполнимой утрате большого массива памятников прошлого – письменных, архитектурных, живописных и так далее, которые в то или иное время были отнесены к разряду бесполезных, ненужных, а то и просто вредных.

В.А.Муравьеву подобный нигилизм был совершенно чужд. Для него наследие (историографическое, эпистолярное, мемуарное, художественное), имело исключительную ценность, что проявилось, например, в его интересе к архивным материалам такого «несоветского», буржуазно-либерального деятеля отечественной истории и культуры как князь В.М.Голицын, который в конце XIX – начале XX в. являлся московским губернатором и градоначальником, председателем комитета Политехнического музея, попечителем Третьяковской галереи и Московского городского народного университета им. А.Л.Шанявского. Конечно, в условиях советской власти это объяснялось чисто идеологической задачей «окончательного разгрома буржуазно-либеральных взглядов <…> и решительного преодоления их влияния в отечественной исторической литературе» [17]. Виктор Александрович писал об этом и в книге, посвященной ленинской концепции Революции 1905–1907 гг. в России, и в предисловии к публикации выдержек из дневника В.М.Голицына: «В распоряжении историков, однако, еще очень мало материалов, характеризующих позиции представителей либерального лагеря “изнутри”, отражающих присущие деятелям этого лагеря претензии, иллюзорные надежды, колебания и разочарования в ходе событий первой российской революции» [18]. Но, как показало упрямое время, создание «большевистской истории революции», восхвалявшей классовые бои с собственным народом, в конце концов, вылилось в свою полную противоположность, и случилось это в том числе благодаря актуализации альтернативного наследия, изучению материалов биографической истории и признанию ценности индивидуального опыта самых разных представителей культуры.

Взгляд на историю сквозь судьбу отдельного человека позволял видеть многомерно-объемную, а не идейно-плоскую, пропагандистки однобокую картину прошлого, создавать живой образ страны и мира, в котором личная биография органично вплетена в историю семьи, народа, культуры. Творческое наследие В.А.Муравьева свидетельствует, что на прошлое можно и нужно смотреть не только в категориях науки, но и в категориях культуры и прежде всего такой из них как память, которая отражается в многочисленных артефактах человеческого бытия. Разные уровни исторической памяти – индивидуальная, коллективная (народная, семейная и т.д.), – создают многослойность исторического знания, а социальность памяти придает ей ту или иную идеологическую окраску, которая тем ярче и представительнее, чем выше социальный статус ее носителя. Еще в 1830 г. А.С.Пушкин в разделе «Смесь» «Литературной газеты» за 15 февраля, подметил, что «у нас есть три “Истории” России: одна для гостиной, другая для гостиницы, третья для гостиного двора» [19], т.е. каждый социальный слой имеет свою картину прошлого, слагающуюся из микроисторий, множественности идентичностей, частных и коллективных биографий, без которых написание общей и объективной макроистории просто невозможно.

Властная элита стремится к огосударствлению памяти, к тому, чтобы в ней оседали выгодные ей факты и исчезали невыгодные, она, опираясь на всю мощь бюрократического аппарата, как правило, навязывает населению свою память и свое забвение исходя из той или иной политической конъюнктуры, подменяет историю идеологией, обращенной в прошлое ради закрепления настоящего. Как отмечал русский мыслитель С.Н.Булгаков, «история является чаще всего материалом для применения теоретических схем, господствующих в данное время в умах (например, теории классовой борьбы) или же для целей публицистических, агитационных», «чувства кровной исторической связи, сочувственного интереса, любви к своей истории, эстетического ее восприятия поразительно мало…» [20]. Но иначе и не может быть в условиях жестко официального возвеличивания одних событий и дискриминации других, когда намеренно «забытая память» загоняется в подполье, в контркультуру, которая сохраняется в народной среде и противостоит сверху спущенной «государственной» памяти и сверху спущенному «государственному» забвению.

Такое положение во многом объясняет, почему отнюдь не исторические труды, а художественные произведения (например, «Война и мир» Л.Н.Толстого, «Доктор Живаго» Б.Л.Пастернака) развивали массовое представление о событиях прошлого и, главное, о людях, участвовавших в них, об их системе этических и эстетических ценностей, нормах жизни и т.д. Словом, почему изящная словесность, а не история оказались в центре отечественной культуры, литературоцентризм которой собственно и сформировал культурный код нации. В XX в. стало очевидным, что историкам как представителям гуманитарных наук, обоснованных еще на рубеже XIV–XV вв. итальянскими гуманистами К.Салютати и Л.Бруни (studia humanitatis), необходимо сосредоточиться на главном предмете их исследования – человеке во всей его многогранности и полифоничности.

В.А.Муравьев был полон творческих замыслов и идей, однако, некоторым из них не суждено было осуществиться. В моем личном архиве хранится написанный им в марте 2002 г. план-проспект статьи «Историки и интеллектуальные круги России (конец XIX – начало XX в.)», предназначавшейся для книги по истории творческого сообщества страны. Он не был реализован, тем не менее, мысли, заложенные в нем, позволяют полнее представить характер научных интересов Виктора Александровича, который являлся не только историком исторической науки, но и историком культуры. В своем плане-проспекте он писал о том, что «предполагает рассмотреть» следующие вопросы.

1. Эволюцию статуса истории как знания и как занятия в российском обществе, в российской культуре, российском политическом обиходе от оформления российской историографии (первая половина XVIII в.) до рубежа XIX–XX вв.

2. Проблемы, связанные со становлением и оформлением российского историка как профессионала (первая половина – середина XIX в.) и его «вписывание» в интеллектуальные круги России.

3. Место, занимаемое профессиональными историками, историками-«любителями» (коллекционеры; члены научных обществ; лица, принадлежащие к иным профессиональным кругам, но публично выступающие по вопросам истории), преподавателями средней школы в профессиональном спектре интеллектуальной России конца XIX – начала XX в. Придется, в частности, вернуться и к старому спору об определении, численности, составе, классификации русской интеллигенции рубежа веков (В.Р.Лейкина-Свирская, Л.Е.Ерман и др.), разделить понятия «интеллигенция» и «интеллектуальные круги».

4. «Степень востребованности» и «степень авторитетности» областей интеллектуальной деятельности и наук по отношению к старым проблемам и проблемам, вставшим перед российским обществом на рубеже XIX–XX вв. (литература, публицистика, философия, право, экономика, история и т.д.).

5. «Ответы» исторической науки на «социальные ожидания» времени. Дифференциация запроса и дифференциация ученых. Только ли в прошлое обращена история? Не предвидели начала катастрофического развития событий начала XX века? Была ли история хуже или лучше других областей интеллектуальной деятельности в этом отношении? Крушение концепций «шествия венчанного царя с верноподданным народом»? Надежды и опасения либеральных историков. Активность и ожидания радикалов?

6. Авторитет историка в общественном мнении страны накануне, во время и после Революции 1905–1907 гг. Новые издания и историк.

7. Самоидентификация и идентификация историков на этих трех этапах (Павлов-Сильванский о Милюкове; Ключевский о политиканстве и науке своих учеников; авторитет Платонова; кумиры студенчества и др.).

8. Российская культура и историография; историография и российская культура: начало складывания новых отношений. Российский историк в мире (А.С.Лаппо-Данилевский и др.; подготовка Петербургского международного конгресса исторических наук).

Этот небольшой текст лишний раз подтверждает основополагающую мысль В.А.Муравьева о том, что «поворот современного гуманитарного знания в России к антропологической ориентации, поворот к антропологически ориентированной истории, происходящая смена позитивистской источниковедческой парадигмы означает пока нечто значительно большее, чем возвращение в историческую мысль впервые рожденных в России и в России же оттесненных на обочину исторического видения идей А.С.Лаппо-Данилевского, В.И.Вернадского и их научных единомышленников, и нечто большее, чем вхождение в методологическую, концептуальную и проблемную ауру современной гуманитаристики. Этот поворот – необходимая, обязательная и немаловажная часть поворота от в значительной мере традиционного общества к обществу современному, от социокультурной замкнутости к мировой социокультурной среде» [21].

В заключение, что называется in memoriam доктора исторических наук, заслуженного профессора В.А Муравьева, хотелось бы отметить, что, несмотря на скоропостижную кончину, ему удалось не только прожить интересную, интеллектуально насыщенную жизнь, но и многогранно проявить себя в тех пяти измерениях, которыми христианская антропология еще со времен Бертольда Регенсбургского определяла удел человека: персона – служба – имущество – любовь – время. Виктор Александрович обладал высоким мастерством и талантом, которые позволили ему достичь профессионального успеха и творчески, во всей полноте, использовать отпущенное ему природой время.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Муравьев В.А. Левиафан и Иона в России: предрасположена ли российская историографическая традиция к антропологически ориентированной истории // Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. М., 1998. С. 42, 43.

[2] Там же.

[3] Муравьев В.А. Пространство, время, история человека и общества: историческая география в системе исторических наук // Исторический источник: человек и пространство. М., 1997. С. 33.

[4] Муравьев В.А. Николай Петрович Ерошкин и его труды по истории российского самодержавия // Ерошкин Н.П. Российское самодержавие.
К 75-летию Историко-архивного института. М., 2006. С. 18.

[5] Зимин А.А. Правда искусства и неправда истории // Отечественная история. 2002. № 1. С. 33; Зимин А.А. Несравненный Степан Борисович // Отечественная культура и историческая мысль. XVIII – XX вв.: сб. ст. и материалов. Брянск, 1999. С. 201.

[6] Муравьев В.А. Лекционные курсы Н.П.Павлова-Сильванского в высших вольных учебных заведениях Петербурга // Археографический ежегодник за 1969 год. М., 1971; Муравьев В.А. Б.И.Сыромятников о становлении феодальных отношений в Древней Руси // История и историки. Историографический ежегодник 1973. М ., 1975; Муравьев В.А. В.О.Ключевский и «новая волна» историков начала XX в. // В.О.Ключевский: cб. материалов. Пенза, 1995 и др.

[7] См.: Муравьев В.А., Медушевская О.М., Румянцева М.Ф., Казаков Р.Б. Эпистемология гуманитарного знания и профессионализации историка: идеи и перспективы // Научно-педагогическая школа источниковедения Историко-архивного института. М., 2004.

[8] Муравьев В.А. Николай Петрович Ерошкин и его труды... С. 18.

[9] Муравьев В.А. Б.И. Сыромятников о становлении феодальных отношений в Древней Руси // История и историки. Историографический ежегодник 1973.
М., 1975. С. 130.

[10] Там же. С. 129, 130.

[11] Муравьев В.А. Николай Петрович Ерошкин и его труды... С. 6.

[12] Федотов Г.П. Россия Ключевского // Наше наследие. 1991. № III (21). С. 102.

[13] Муравьев В.А. Левиафан и Иона... С. 43.

[14] Зимин А.А. Несравненный Степан Борисович // Отечественная культура и историческая мысль. XVIII – XX вв.: сб. ст. и материалов. Брянск, 1999. С. 201.

[15] Rickert H. Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft. [Freiburg, 1899]. Stuttgart, 1986. Kap. 10, 14.

[16] Eco U. Das offene Kunstwerk. Frankfurt-am-Main, 1973. S. 60.

[17] Волобуев О. В., Муравьев В.А. Ленинская концепция революции 1905–1907 годов в России и советская историография. М., 1982. С. 120.

[18] Муравьев В.А., Пархоменко Т.А. 1905 год с точки зрения либерала (из дневника В.М. Голицына) // Советские архивы. 1987. № 1. С. 61.

[19] Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. М., 1937–1949. Т. 7. С. 178.

[20] Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. Интеллигенция в России: сб. ст. 1909–1910. М., 1991.
С. 76.

[21] Муравьев В.А. Левиафан и Иона... С. 44.

© Пархоменко Т.А., 2010

Статья поступила в редакцию 25 сентября 2010 г.

Пархоменко Татьяна Александровна,
доктор исторических наук,
заведующая Сектором истории культуры русского зарубежья
Российского института культурологии (Москва)
e-mail: parchomenkoT@yandex.ru

Наверх