В 20–30-x гг. в Италии интерес к политическому эксперименту СССР был очень велик. Почти ежедневно в итальянских газетах выходили статьи о советской жизни. Среди авторов были не только журналисты, но и писатели, которые пытались проникнуть в сущность страны; однако их образы очень часто отличались стереотипичностью, так как они смотрели на Россию извне.

Самый наглядный пример этой тенденции – Винченцо Кардарелли (1887-1959), один из главных поэтов в Италии начала ХХ века. Кроме стихов и художественной прозы, он написал множество эссе о душе итальянских городов, а из иностранных мест он оставил записки только о Москве и Ленинграде. Это неудивительно, потому что в 1928-1929 гг. он был корреспондентом римской газеты «Il Tevere» в СССР: его статьи, вышедшие в то время, были впоследствии, с минимальными изменениями, собраны в книге под заголовком «Путешествие одного поэта в Россию» (1954 г.) [8]. Точности ради автор разделяет очерки книги на две части: в первой больше всего впечатлений о поездке в Россию с короткими остановками в Австрии и в Польше, о пребывании в течение нескольких месяцев в Москве, об одной неделе в Ленинграде и о возвращении в Москву. Во второй автор рассказывает о своем опыте жизни в советской действительности (отношения с ВОКС – Всесоюзным обществом культурной связи с заграницей; посещение дворца пионеров…), и углубляет размышления о характере русского народа и о своеобразии русского коммунизма, на которые он уже намекал в первой части.

Как и в большинстве путевых записок того времени, в книге Кардарелли описания городов смешиваются с размышлениями о характере русского народа, о театре, о религии, об истории и о характере коммунизма в России. Однако, мы не будем касаться всех этих разнообразных тем; наша задача скромнее: понять, в чем специфика описаний Кардарелли и какое место они занимают среди других записок о России того времени. Следовательно, мы ограничимся анализом образности, с помощью которой поэт характеризует города и их жителей: случайные ссылки на политические суждения автора приводятся лишь там, где они необходимы в свете заявленной проблемы.

Для поэта большую роль в формировании представления о России играет готовый образ посещаемых мест. Хотя Кардарелли уверяет нас в непосредственности своих замечаний [7, c. 766], как обычно делает большинство путешественников [17], стереотипы о России, о «чужом», в значительной мере ориентируют его восприятие. Как полагается итальянскому интеллигенту, русский претекст Кардарелли основывается на известной ему русской литературе XIX в. Он признается в этом, рассказывая о первых мгновениях пребывания на советской земле:

«… ho letto anch’io la mia buona parte di romanzi russi. Questo paese me lo sono immaginato mille volte, proprio come ora mi si rivela, con quest’odore d’acacia e di legno fresco che non può essere se non l’odore della Russia, di questa terra di contadini e di legnaioli. Ogni cosa mi sorprende, mi meraviglia, e, nel tempo stesso, nulla mi riesce nuovo e inatteso» [7, c. 756].

И я прочитал несколько русских романов. Тысячу раз я воображал себе эту страну именно так, как она теперь открывается мне, с этим запахом акации и свежих дров, который не может не быть запахом России, этой земли крестьян и столяров. Каждая вещь меня удивляет и, в то же самое время, ничто не кажется мне новым или неожиданным. [Все переводы мои, так как мне не удалось найти русские переводы этого произведения – А.Ф.]

Из последнего предложения ясно, что внимание автора сосредоточено на подтверждении образов, которые с годами складывались в его сознании. Хотя он видит уже не Россию им процитированных Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского [7, c. 756], а советскую страну эпохи НЭПа, в своих прогулках он прежде всего пытается найти «византийскую и деревенскую Россию» («Russia bizantina e villereccia») [7, c. 762] его воображения. Итак, в очерке о Москве он начинает с так называемого «skyline» города, который он видит с Воробьевых гор:

«Si vede, a distanza, l’orientale città stesa in collina, lunga lunga e bianca, frantumata in migliaia di cupole, torri, campanili. Agilissimi ponti verdi traversano come arcobaleni i due rami del fiume che fa larghi giri in pianura. Una fuga di colli boscosi copre da un lato la città di cui non si scorge la fine» [7, c. 761].

Виден издалека восточный город, лежащий на холмах, очень длинный и белый, разбитый тысячами куполов, башен, колоколен. Очень ловкие, зеленые мосты пересекают как радуги две ветки реки, которая на равнине совершает широкие круги. Далекие лесистые холмы покрывают с одной стороны город, конца которого не видно.

На самих Воробьевых горах виден «чернозем: мягкая, податливая из-за оттепелей, тинистая земля. Старые деревянные домики, кокетливые, очень украшенные: шедевры ремесла выпиливания. Белые церквушки, белые облака» («Terra nera, molle, cedevole, terra fangosa e dolce da disgeli. Vecchie case di legno, civettuole, ornatissime: capolavori d’arte del traforo. Chiesette bianche, nuvole bianche» [7, c. 760]); еще он упоминает, что оттуда Наполеон смотрел с негодованием на пожар Москвы. А потом поэт останавливает свой взгляд на Кремле и на Китай¬городе:

 

«Colori, festa di mura merlate, torrette a piramide variopinte, cupole d’oro, con tutta quella loro bellissima oreficeria di croci adorne di catenine pendenti. Ecco il Palazzo d’inverno, in cima al colle, che emerge dalle mura guardando la Moscova, e, simile all’albero più alto della foresta, l’ardita torre a cupola dove gli czar venivano incoronati. Giardini, viali, spalti verdi. Per una moltitudine di porte doppie e triple che lasciano intravedere, passando, profonde e poetiche prospettive, si entra nella vigilata e vietata fortezza del Cremlino e nell’annessa «città cinese». Tutto questo centro murato di Mosca occupa un’estensione enorme, non ha mai fine. <…> Le cupole del Cremlino tornano ad apparire dietro le case, di là dalla strada che percorriamo. S’adergono, svettano superbe, oppure, affiorando appena sui tetti di lamiera, tetti da pagoda, dipinti in rosso o in verde, galleggiano come palloncini mirabilmente fermi» [7, c. 763].

Цветà, праздник зубчатых стен, пестрые пирамидальные вышки, золотые купола со всеми их прекрасными ювелирными изделиями: украшенные кресты, висящие цепочки. Вот Зимний дворец [очевидно, Кардарелли называет Большой Кремлевский дворец именем предыдущего здания, который был до XIX в. на его месте – А.Ф.], который возвышается над стенами, смотря на Москву-¬реку, с высоты холмов; подобная самому высокому дереву леса, вот смелая купольная башня, где короновали царей. Сады, бульвары, зеленые скаты. Сквозь множество двойных и тройных ворот, которые позволяют видеть проходящему мимо поэтические перспективы, находится вход в охраняемую и закрытую крепость Кремля и в прилегающий Китай¬-город. Весь этот центр, укрепленный стенами, занимает огромное пространство, ему нет конца. <…> Купола Кремля снова появляются за домами, в другой стороне улицы, по которой мы идем. Они гордо возвышаются, или, чуть всплывая на крыши из листового металла – словно крыши пагоды, окрашенные в красное или в зеленое – плывут как дивно неподвижные воздушные шарики.

Далее он описывает Храм Христа Спасителя и Собор Василия Блаженного:

«Si vede laggiù <…> la troneggiante cupola del San Salvatore, d’un oro preziosissimo e pallido, simile a quello dei paramenti sacri,
che appare in tutta la sua maestosa gonfiezza, splendente come un sole. Veste sacerdotale, manto aureo, posato sulla più grande cupola di Mosca: eccelsa nella nebbia e quasi fulminata dal suo stesso splendore. Di notte, la bianca cattedrale, con le sue quattro cupole minori egualmente dorate, pare un immenso candeliere acceso. La chiesa di San Basilio dalle nove cupole a bulbo <…> tutta colorata come un popone, dentro cui ci si aggira come un verme nel frutto, non essendoci che uno stretto e labirintico corridoio che sfiora alcune cappelle, ma non conduce in nessun luogo e ci riporta al punto in cui siamo entrati, col pericolo di perdersi» [7, c. 763¬764].

Виден там <…> восседающий купол Христа Спасителя, из драгоценного и бледного золота, подобно золоту предметов культа. Он представляется во всем своем торжественном вздутии, блестящий, как солнце. Облачение священника, золотая мантия, наложенная на самый большой купол Москвы: высочайший в тумане и почти пораженный молнией самого своего сияния. Ночью белый собор, с его четырьмя меньшими куполами, также золотыми, похож на безмерный зажженный подсвечник. А вот Собор Василия Блаженного, с его девятью лукообразными куполами, <…> весь раскрашенный, как дыня, внутри которого ты ходишь, как червь в плоде, поскольку есть только узкий запутанный коридор, проходящий мимо некоторых капелл, но не приводящий никуда: можно только вернутся в исходный пункт, рискуя заблудиться [В нашем переводе мы решили показать, как поэт здесь употребляет католическую реалию, чтобы обозначить церкви внутри этого собора – А.Ф.].

Из этих длинных цитат легко заметить, как много общих мест имеют описания Кардарелли. В них точные наблюдения (урбанистические и исторические), присущие путеводителю, смешиваются с индивидуальными впечатлениями, написанными в импрессионистском стиле очень выразительным языком. Помимо этого, автор улавливает самые характерные и картинно яркие с его точки зрения аспекты города и России вообще: чернозем, белые стены, золотые купола, зубчатые, красные стены Кремля, необъятные просторы. Все это больше напоминает любование экзотикой и прошлым, присущее романтическим путешественникам XIX века, чем отчеты о новом облике советских городов, которые встречаются у итальянцев, современников Кардарелли: например, описания суровой действительности [16] с эпизодами каннибализма [9] или детальный рассказ о «новых достопримечательностях» (Музей революции; Антирелигиозный музей) [4; 11]; часто путешественники не ограничивали маршрут Москвой и Ленинградом (Кардарелли gbitn, что решил остановиться только в двух главных городах потому, что невозможно за несколько месяцев сделать зоркие, непосредственные наблюдения о такой огромной стране; кроме того, он уверен, что в поворотные моменты истории одной страны (как во Франции во время революции) достаточно посетить столицу, чтобы понять ситуацию целого государства [7, c. 766 – 767]), но посещали и другие города и деревни во всей европейской части СССР [2] и даже в Сибири [10], описывали новые «авангардные» реалии современного коммунизма на периферии страны (совхозы, колхозы, заводы) – или даже там работали – с отрицательными [10], нейтральными [2; 4; 15] или даже с довольно положительными эмоциями [12; 18].

Правда, и Кардарелли, который с некой самоиронией называет себя «ленивым и сидячим путешественником» («<…> viaggiatore discreto, pigro e sedentario <…>») [7, c. 765], направляет свой взгляд на современное, бывает в некоторых новых учреждениях и даже на одном заводе [7, c. 804], но в поле его зрения прежде всего – жизнь людей. Однако, и в этих ситуациях впечатления процежены сквозь фильтр шаблона: в новой советской действительности он узнает некую русификацию марксистской теории в соответствии с идеей о настоящем духе России (патриархальном, простом, суеверном характере русского народа). Слово «патриархальный» Кардарелли обычно использовал со значением «простой, связанный с семейным пространством», и, иногда, даже «примитивный» в уничижительном смысле. Этот характер он мог почувствовать в разных выражениях быта, начиная с момента, когда он впервые сел на русский поезд. Он говорит о «патриархальной и не очень железнодорожной» натуре русских, «которые строят поезда подобно домам. Это поезда, где кондуктор при входе берет от вас билет, дает Вам квитанцию и больше вам не помешает во время путешествия; это поезда, где можно лечь и запереть купе на ключ, как в собственной квартире, и где, в принципе, можно даже найти чашку чая» («… natura patriarcale e poco ferroviaria dei russi che costruiscono i loro treni simili a case. Treni in cui, entrando, il controllore vi ritira il biglietto e vi consegna una ricevuta, né vi darà più noia durante il viaggio; treni dove ci si può sdraiare e chiudere a chiave come nel proprio appartamento, e dove non manca neppure, volendo, una tazza di tè» [7, c. 758¬759]). «Везде меня поразил разрыв, который можно заметить в России больше, чем в любой стране, между идеями, программами, статистикой и, в конце концов очень простой и скромной действительностью» («Dovunque mi sorprese il gran divario che si nota in Russia, più che in qualunque altro paese, fra le idee, i programmi, le statistiche e una realtà, in fondo, molto semplice e frugale» [7, c. 804]).

Он говорит о «народном коммунизме», и что «использование некоторых цветов, выражающих “коммунистические нравы”, со стороны народа происходит по-домашнему и лишено особых смыслов. Женщины носят красный платок, но это только мода» («<…> l’adozione di certi colori, del costume comunista in una parola, avvenga, da parte del popolo, in maniera del tutto domestica e senza eccessivi sottintesi» [7, c. 768]). Кроме того, в описаниях современного царит тоска по прошлому: расхождения между советской действительностью и литературными представлениями Кардарелли о России воспринимаются поэтом как упадок. Например, после вышеприведенных описаний исторических достопримечательностей Москвы, он отрицательно характеризует мавзолей Ленина; поэт горько пишет, почти с упреком по отношению к большевикам, что «из-за имени, написанного там, над одним ничтожным деревянным мавзолеем, все эти строения кругом, которые время оставило целыми, не имеют больше никакого значения. При взгляде на них, глубокая печаль наполняет душу» («E per virtù di quel nome scritto là, sopra un miserabile mausoleo di legno, tutte queste architetture intorno, che il tempo ha lasciato miracolosamente intatte, non hanno più alcun senso. Una profonda malinconia invade l’animo nel contemplarle» [7, c. 764]).; дальше он пишет с сарказмом, что «после 10 лет революции, следы которой оставлены пулями на стенах домов, съестных припасов не хватает, и единственные витрины, которые коммунизму удалось действительно наполнить – это витрины антикваров» («A dieci anni dalla rivoluzione, della quale si possono vedere le tracce, lasciate dalle pallottole, sui muri delle case, i viveri scarseggiano e le sole vetrine che il bolscevismo sia riuscito veramente a riempire sono quelle degli antiquari» [7, c. 825]).

Надо заметить, что в книге Кардарелли встречаются три России: 1) дореволюционная, которую автор узнал только посредством чтения русских классиков; 2) послереволюционная, которую он увидел своими глазами в переходный момент между концом НЭПа и началом первой пятилетки; 3) модернизированная Россия 1954 г., которую автор знал только из рассказов современников и на которую, естественно, он намекает только во введении к книжному изданию.

Как можно легко догадаться из вышесказанного, и в России №2, и в России №3 главный элемент – тоска по исчезнувшему, идеализированному образу России №1, которая в его восприятии выражала подлинный характер этой страны и говорила о местном колорите. О Москве в 1928 г. он написал:

«Bei tempi! Chi ha visto Mosca prima della rivoluzione, quando, fra le altre cose, l’isvòstvik <…> era una carrozza decorosa, quando il Cremlino era completamente a disposizione del pubblico, non si dà pace di vederla ridotta come è adesso. E chi non ha conosciuto leggendo i romanzi di Tolstoj, questa vecchia, soleggiata e patriarcale città, questo gran capoluogo di provincia, dove i personaggi dei detti romanzi si ritrovano sempre con un piacere particolare?» [7, c. 772].

Прекрасные былые времена! Тем, кто увидел Москву до революции, когда, между прочим, извозчик <…> еще был приличной коляской, когда Кремль был полностью посещаемым, невмоготу видеть ее в нынешнем состоянии. А кто, читая романы Толстого, не познакомился с этой старой, солнечной и патриархальной столицей, с этим большим районным центром, где персонажи романов встречались всегда с особенным удовольствием?

А в 1954 г. поэт сожалел, что облик Москвы потерял то древнее очарование, которое он успел увидеть в 1928 г.: вместо булыжной мостовой лежит асфальт; вместо извозчиков можно найти «самое блестящее метро всего мира» [7, c. 746]; некоторые церкви снесены; электричество заменило ночную тьму. В 1954 г. Кардарелли тоскует также по исчезновению той России 1928 г. с «колоритом восточной ярмарки, связанным с НЭПом» [7, c. 747], но он больше всего надеется, что процесс модернизации не вычеркнул из облика Москвы уже упомянутую дореволюционную патриархальную основу, которая, по его мнению, еще сохранялась четверть века назад.

Соблазн оказаться во власти стереотипов слишком велик и в описании Ленинграда. В начале Кардарелли опровергает общее мнение (распространенное среди итальянских путешественников 20-x гг. [3; 6; 16]) о Ленинграде, как о городе разрушенном и разваленном, наоборот, он замечает везде следы ремонта и в целом хорошее состояние зданий и памятников [7, c. 780]. Однако, в конце он не удерживается от философствования над обликом Ленинграда как мертвого города («Отвлеченная красота этого города несет в себе сегодня нечто печальное, если подумать о его краткой и завершенной судьбе» – «L’astratta bellezza di questa città acquista oggi un che di patetico dalla contemplazione del suo breve e concluso destino» [7, c. 785]), и над жителями как людьми с тоскливым лицом, людьми, пережившими город; он даже намекает на общеизвестные легенды об основании города [7, c. 785-786].

Кроме того, как и в описаниях Москвы, поэт ссылается на самые привычные характеристики города: его геометрию и беспредельность пространств:

 

«Tale appare Leningrado, tutt’altro che diroccata, colle sue grandi strade rettilinee che si dipartono da ogni punto, in tutte le direzioni, scomparendo nel vuoto orizzonte, simili ai raggi del sole: viali correttissimi e sterminati aperti in mezzo a una foresta di caseggiati. <…> In essa la baldanzosa volontà imperiale d’un uomo si congiunge alla naturale smisuratezza di ogni cosa russa e dello stesso paesaggio» [7, c. 781].

Таким образом выглядит Ленинград, отнюдь не разваливающийся, со своими прямолинейными широкими улицами, которые идут от всех сторон во все направления, исчезая в пустом горизонте, словно лучи солнца: совершенно правильные и беспредельные бульвары, открытые среди леса домов <…> В нем смелая императорская воля одного человека соединяется с природной беспредельностью каждой русской вещи и самого русского пейзажа.

И, как в Москве, он останавливается на достопримечательностях и рад видеть их в целости и сохранности: Медный всадник («бронзовый памятник яростного барокко, который мог служить символом общего настроения европейских императоров на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков с их манией величия» – «<…> monumento in bronzo d’un barocco furioso che potrebbe essere simbolico dello stato d’animo dei regnanti europei, fra il seicento e il settecento, invasi di delirio di grandezza <…>» [7, c. 780 – 781]), Невский проспект, Памятник Екатерине II, Памятник Александру III, Манеж, «шпиль Петропавловской крепости и высокий купол монументального и квадратного Исаакиевского собора (где византийское золото уступает место немецкой бронзе), <которые> продолжают украшать облака и бросать вызов небу» – «<…> la guglia di San Pietro e Paolo e l’alta cupola della cattedrale massiccia e quadrata di Sant’Isacco, dove l’oro bizantino cede al bronzo tedesco, seguitano a finire le nuvole e a sfidare il cielo <…>» [7, c. 781]).

В то же время понятие «инаковости» России в глазах итальянского поэта (которое встречается и в его идее о русификации коммунизма в СССР [7, c. 832 – 836]) часто сочетается с сильными аналогиями с итальянскими реалиями. Ощущая русское бабье лето, Кардарелли чувствует себя будто бы находящимся на юге Италии [7, c. 761]; любуясь «византийским и деревенским» обликом Москвы, он, тем не менее, воспринимает его как «совокупность вещей и наружностей, благодаря которым временами тебе кажется, будто ты в каком¬то древнем итальянском городе» – «<…> un complesso di cose e di apparenze grazie al quale, a momenti, pare di essere in qualche antica città italiana» [7, c. 762-763]). Толпу на рынке он описывает как восточную и сравнивает ее с толпой из первого акта Бориса Годунова, но в то же время она напоминает ему вполне близкие для него толпы в рыночных районах во Флоренции и в Венеции («Folla da mercato orientale, indaffarata o aspettante, folla religiosa e cenciosa, da primo atto del Boris, a fondo scuro, su cui spiccano rare note vivaci, esultanti. Mi domando dove ho visto una folla così fitta. E rivedo Firenze, in certe ore del pomeriggio, quando la gente esce per le compere e invade i negozi di mercerie fra via Calzaioli e Ponte Vecchio. Rivedo la folla veneziana di Rialto e Campo San Bartolomeo per cui ogni giorno è il giorno della Befana» [7, c. 765]); сами рынки Москвы напоминают автору Болонью [7, c. 767].

Эти сопоставления, как нам кажется, выполняют двойную функцию: с одной стороны они дают возможность «образцовому читателю» [14], т. е. итальянскому, малознающему Россию, понять то, что описано при помощи близких ему реалий (репрезентация образа «чужого» через «свое»). С другой стороны, сам автор нуждается в сопоставлениях, чтобы объяснить себе неизвестное – новое – и обозначить его посредством того, что присутствует в его собственном опыте. Умберто Эко объясняет подобную ситуацию, предполагая в человеке присутствие неких «когнитивных типов», т.е. феноменов перцептивного семиозиса, согласно которым, мы во время восприятия определяем неизвестный референт через наиболее похожий из нам известных означающих [13]. Надо, кстати, заметить, что подобный механизм обычно встречается в очерках иностранцев об экзотических странах: в осмыслении нового они естественно ищут сходства и различия по сравнению со своим, привычным им миром.

Помимо этого, Италия является для автора единицей измерения, позволяющей ему указать на чрезвычайные размеры России:
 

«Ci sono a Mosca magazzini alimentari pomposamente decorati in uno stile da restaurant di stazione, che noi chiameremmo umbertino e che in Russia corrisponde all’epoca di Alessandro III, i quali occupano con un solo ambiente tutto lo spazio dei magazzini Bocconi; e c’è una galleria di cui quella di Milano potrebbe essere appena un cantuccio» [7, c. 771].

В Москве магазины продуктов помпезно украшены в стиле вокзальных restaurants эпохи Умберто I (стиль, который соответствует эпохе Александра III): они занимают одной комнатой всю площадь магазинов Боккони в Милане. А миланский пассаж мог бы быть не больше уголка того пассажа, который находится в Москве.

Даже изменчивость погоды Москвы напоминает погоду Рима, только во сто раз хуже [7, c. 760]. Далее, он сравнивает женщин Москвы и Ленинграда с женщинами любого города южной Италии и Турина: «ленинградская женщина, как правило, вежлива и прилична, ее красота приятна и нежна, тогда как в Москве преобладают пышные, деревенские и иногда грубо нетерпеливые женщины» («<…> è gentile e corretto il tipo della donna leningradese. La bellezza della quale è graziosa, soave, laddove a Mosca prevalgono donne rigogliose, rustiche e qualche volta scocciatissime» [7, c. 787]), хотя, по сравнению с Италией, в России «женская психология представляется увеличенной в тысячекратном размере» («<…> ho l’idea che qui la psicologia femminile sia moltiplicata per mille» [7, c. 787]).

Однако, кроме стилистических и когнитивных причин, сближение Италии и России в образах двух русских столиц основано на возможности узнать итальянскую архитектуру в этих городах:

«Buoni a tutto, impartirono ai russi ogni sorta di nozioni circa l’arte della guerra e del costruir fortezze e, per citare un esempio, il bolognese Ridolfo Fioravanti insegnò loro a cuocere i mattoni. Tra un’incombenza e l’altra, costruivano chiese e palazzi, fecero il Cremlino; e uno dei due fratelli Solario, di nome Pietro, ne innalzò le splendide mura. La qual cosa spiega come a Mosca, intorno al Cremlino, si possano ritrovare i colori di una città romagnola» [7, c. 783].

Способные на все, <итальянцы> дали русским всевозможные познания о военном искусстве и о строительстве крепостей; например, Ридольфо Фиораванти из Болоньи научил их печению кирпичей. Среди различных поручений <итальянцы> построили церкви, дворцы, сам Кремль. Один из братьев Соларио, Пьетро <т. е. Петр Фрязин>, возвел его прекрасные стены. Этим объясняется, почему вокруг Кремля можно найти цвета романьольского города.

«Il primo architetto di Pietroburgo fu un italiano, il Tresini, autore della fortezza di San Pietro e Paolo; e con lui si apre l’interminabile serie. Sebbene i nostri architetti s’incontrassero a Pietroburgo con quelli di molte altre nazioni, è onesto dire che li vinsero tutti, non solo per il maggior numero di opere che costruirono, ma per il loro indiscutibile pregio» [7, c. 785].

Первым архитектором Петербурга был итальянец, Трезини, строитель Петропавловской крепости; с него начинается бесконечный ряд итальянцев. Хотя наши архитекторы работали в Петербурге среди тех многих, кто был из других стран, надо честно признать, что они побеждали всех остальных, не только в количестве, но и в несомненном качестве работ.

«Si vedono le maggiori vie di Mosca entrare e uscire dalle porte del Cremlino, diritte; e le file di carri che risalgono per queste ampie strade fantastiche e rudemente acciottolate, trainate a fatica da potenti cavalli normanni, fanno pensare alle spedizioni in Terra Santa. Tutto in questa città rammenta un passato, non troppo lontano, di urti e contatti con l’orda mongola» [7, c. 762].

Можно увидеть, как главные улицы Москвы входят и выходят, прямые, из ворот Кремля; и ряды повозок, поднимающихся по этим широким дорогам, топким и грубо намощённым булыжником, с трудом тащимые мощными норманнскими лошадями, напоминают экспедиции в Святые места. Все в этом городе напоминает мне о не слишком далеком прошлом, полном столкновений и контактов с татарской Ордой.

ЛИТЕРАТУРА

[1] У.С. «Кардарелли» // Литературная энциклопедия. Т. 5. – [Москва]: Изд-во коммунистической акад., 1931.

[2] Alvaro C. I maestri del diluvio. – Milano: Mondadori, 1935. – 239 p.

[3] D’Acquara L. L’isola rossa. – Roma: Anonima editrice, 1928. 188 p.

[4] D’Andrea U. Le alternative di Stalin. – Milano-Roma: Treves-Treccani-Tumminelli, 1932. – 173 p.

[5] Bassignana P.L. Fascisti nel paese dei Soviet. – Torino: Bollati Boringhieri, 2000. – P. 13

[6] Calzini R. Russia gaia e terribile. – Milano: Treves, 1927. – 126 p.

[7] Cardarelli V. Opere. – Milano: Mondadori, 1998. – 1261 p.

[8] Cardarelli V. Viaggio d’un poeta in Russia. – Milano: Mondadori, 1954. – 191 p.

[9] Carnevale S. Alcuni mesi di vita nella Russia bolscevica. – Novara: Stab. Tipografico E. Cattaneo, 1926. – 121 p.

[10] Cipolla A. Nella grande Asia rivoluzionaria. – Torino: G.B. Paravia & C., 1931. – 254 p.

[11] Crèpas A. Il paese senza amore. – Torino: G.B. Paravia & C., 1940. – 186 p.

[12] Dellepiane А. Impressioni di un viaggio in Russia. – Milano: Edizioni dell’A.N.S., 1933. – 94 p.

[13] Eco U. Kant e l’ornitorinco. – Milano, Bompiani, 1997. – 454 p.

[14] Eco U. Lector in fabula. – Milano: Bompiani, 1979. – 239 p.

[15] Gregoraci G. Riuscirà la Russia? – Roma: Maglione, 1932. – 130 p.

[16] Magrini L. Nella Russia bolscevica. – Milano: Società Editoriale Italiana, 1922. – 299 p.

[17] Nicolai G. M. Sovietlandia. Viaggiatori italiani nell’Unione Sovietica. – Roma: Bulzoni, 2009. – 458 p.

[18] Nordio M. Nella Terra dei Soviet. – Trieste: Edizioni C.E.L.V.I., 1932. – 345 p.

© Фарсетти А., 2015.
Статья поступила в редакцию 11.05.2015.

Фарсетти Алессандро,
PhD (Кандидат филологических наук),
Университет Ка Фоскари (Венеция, Италия)
e-mail: alessandrofarsetti@gmail.com

  Наверх