Открыть PDF-файл

Историческая память об Иване IV прошла через несколько волн истолкования.

Фигура первого русского царя еще на протяжении его правления, а также в ближайшие десятилетия после его кончины получила в русской исторической мысли целый ряд эмоционально окрашенных оценок.

Жизнь и деяния Ивана IV поданы безусловно положительно в государственном летописании середины XVI века, начиная с «Летописца начала царства» и заканчивая Лебедевской, а также Александро-Невской летописями. Особенно много доброго сказано о нем в связи со связием Казани в 1552 г. и Полоцка в 1563 г.

Однако далеко не столь однозначно неофициальное летописание. Так, например, Псковская летопись и особенно Пискаревский летописец наполнены критическими замечаниями в адрес Ивана Васильевича. Во «Временнике» Ивана Тимофеева апологетические фразы («правую веру в Христа, именно поклонение Троице в единстве и единству в Троице, после своих предков до самой смерти, как пастырь, сохранил непоколебимой и незыблемой») перемежаются с негативными отзывами («возненавидел все города земли своей и в гневе своем разделил единый народ на две половины»). То же самое видим и в Летописной книге князя Катырёва-Ростовского: с одной стороны, Иван IV подан как «муж чюднаго разсужения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен»; с другой стороны, «на рабы своя, от Бога данныя ему, жестосерд велми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби… многия святительския чины заточи и смертию немилостивою погуби…». Наконец, в сочинениях князя Андрея Курбского царь вообще представлен как нравственное чудовище…

Итак, русская историческая мысль допетровского времени сохранила до крайности пестрый, разноречивый портрет государя Ивана Васильевича. Никакой «житийности», «плакатности» и, с другой стороны, никакого сплошного очернения в нем нет. Худое разбавляется добрым, чистое перемежается со скверным.

До середины XIX столетия в русской исторической науке бытовало именно такое, противоречивое, пестрое и, судя по древним русским источникам XVI—XVII вв., вполне адекватное отношение к фигуре Ивана IV. Даже Н.М. Карамзин, ныне несправедливо обвиняемый чуть ли не в надругательстве над памятью о грозном царе, на самом деле сотворил столь же полихромный его образ. У Карамзина в судьбе Ивана Васильевича причудливо перемешиваются величие и злобное кровопийство. Его Иван Грозный страшен, но это все же фигура значительного масштаба, поддавшаяся очарованию зла в обстоятельствах крайнего напряжения духа и критического состояния державы.

Портрет «кисти» Карамзина, в сущности, адекватен русским источникам, созданным в царствование Ивана IV или же поколением-двумя после него. Сегодня отчаянные гипер-патриоты ругают Карамзина. Дескать, масон, враг России, враг монархии, лукавый агент чужих злобных сил.

Спор о том, сколь сильна и продолжительна в творчестве Карамзина масонская мелодия, -- давний. Еще А.Н. Пыпин обвинял историка в том, что силен привкус масонства в его идеях. Тот же Страхов Н.Н. решительно отвечал: «Г. Пыпин уверяет, что масонство имело неизгладимое влияние на Карамзина. Неправда! Карамзин ему не поддался…» И, действительно, недолго побыв в масонах, Николай Михайлович совершенно от них отвратился. Позднее он принципиально не имел с ними общих дел.

Ныне Карамзина опять окунают в масонское подполье, отбирая у него честь русского государственного человека, доброго христианина и царского слуги. Обвинения эти основываются, главным образом, на свидетельствах… самих масонов высокого градуса, когда-то лукавым образом порочивших Карамзина, который покинул их ряды, чтобы уже не вернуться назад до конца жизни. Эти «свидетели» хотели бы замарать Карамзина перед властью, а потому щедро приписывали ему то, чем сами жили и чем он побрезговал.

Кляузы двухвековой давности получили в русском патриотическом сообществе наших дней до странности широкое распространение. Николая Михайловича винят прежде всего в том, что он, выполняя некое задание «вольных каменщиков», скверно отозвался о первом русском царе Иване IV.

В наши дни широко разлившаяся любовь к государю Ивану Васильевичу есть отчасти ответ на либеральное к нему презрение в 90-х, отчасти – отсвет естественного народного желания по-опричному посадить на кол всех псов Запада и коррупционеров, каковые видны в правительственных сферах (да ниже, до уровня простых чиновников), отчасти же – нота в большой хвалебной песни о Сталине, звучащей ныне на каждом углу. Сталин Грозного любил, Сталин, как и Грозный, тоже много казнил, так восславим же царя за его сходство со Сталиным! – вот лейтмотив очень многих выступлений в публичной сфере. Мало кто обращает внимание на то, что Иван IV и Сталин фигуры бесконечно разные – и культурно, и психологически, и политически.

Как ни парадоксально, громогласная хвала Ивану Васильевичу имеет в наши дни больше «левого», «красного» в своей консистенции, нежели консервативного и христианского.

Ну а теперь стоит разобраться с тем, что именно, как и почему писал Карамзин об Иване Грозном.

Прежде всего, для тупой и незамысловатой задачи «очернения» Николай Михайлович написал о государе слишком много хорошего. Укоряя Ивана IV в чудовищной жестокости, называя его тираном и мучителем, Карамзин все же не забывал отдать должное и его положительным свойствам: помянул добрым словом царский «превосходный разум» и обширные знания; отметил строительство многочисленных годов, крепостей; похвалил ревностную неутомимость царя в государственной деятельности: «Любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решал немедленно, казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом».

«Черное» и «белое» перемешаны тут в равных пропорциях. Точнее, у Карамзина просто нет чисто черной и чисто белой красок. Он любил обсудить с читателями облик и деяния монархов. Порой высказывался критически (и не только об одном Иване IV, но и, например, о Екатерине II, хотя и восхищался царствованием ее). Но что в том необычного? Что в том худого? За свирепость обличал Ивана IV еще святой Филипп, митрополит Московский. Об иной монаршей особе, императрице Евдоксии, гневные слова произнес св. Иоанн Златоуст. А Святой Амвросий Медиоланский спорил с императрицей Юстиной, и та уступила.

Царский сан требует обязательного почтения, но царь как человек не свят и не безгрешен.

Историк создал сложную, наполненную трагическими нотами историю нравственного роста и падения Ивана Грозного. Против монаршего сана он не выступил нигде, но жестокость государя он показал как нечто ненужное и к добрым последствиям отнюдь не приведшее.

Напротив, Карамзин сочувствовал старомосковскому самодержавию. Отступление от него, как полагал историк, приводило к правлению «многоглавой гидры аристократии», намного более тяжелому и вредному для страны.

Так, по словам Карамзина, поскольку в детстве Иван IV не мог иметь действительной власти, а его мать, регентша Елена Глинская «…действовала по внушениям совета, то Россия видела себя под жезлом возникающей олигархии, которой мучительство есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны не имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей ему подобных и тем более ненавидит злоупотребления власти». В 1547 году, после подавления большого бунта, вызванного самовольством той же аристократии, государь Иван Васильевич ведет себя с подлинным величием, защищая истинное право самодержца: «Мятежное господство бояр рушилось совершенно, уступив место единовластию царскому, чуждому тиранства и прихотей. Чтобы торжественным действием веры утвердить благословенную перемену в правлении и в своем сердце, государь на несколько дней уединился для поста и молитвы; созвал святителей, умиленно каялся в грехах и, разрешенный, успокоенный ими в совести, причастился святых тайн», -- затем последовало принятие царского титула и женитьба на Анастасии Захарьиной-Юрьевой.

Падение произошло с годами. Под пером Карамзина оно предстало увечьем для личности государя. Но и после того, как проявились горькие признаки падения, Карамзин все же не прибегает в однозначному очернительству в отношении царского характера, а рисует его живо, в красках яркой жизненной силы, противоречивости и тяжелой внутренней борьбы.

«Любопытно видеть, как сей государь, -- пишет Карамзин, -- до конца жизни усердный чтитель христианского закона, хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостию: то оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все ее мученики были изменники, чародеи, враги Христа и России; то смиренно винился перед Богом и людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной обители св. Кирилла Белозерского со временем будет примерным иноком!»

А что следовало написать Карамзину? Выдать солнечное повествование о немыслимо совершенном, мудром, стратегически мыслящем победителе всех и вся? Но это невозможно без лжи. Требуют ли от историка Бог и совесть лгать о язвах Отечества ради «текущего момента», «единения народа» и «политической необходимости»? Нет, ничего такого нет в нашей вере, да и в нашей культуре. Напротив, рассказывать надо то, что было на самом деле, всё прочее – низость.

Так в чем следует обвинять Карамзина? В том, что он не захотел превращать русскую историю в набор лозунгов? В том, что он поставил истину выше агитационных удобств «текущего момента»? В том, что он презрел ура-патриотическую простоту во имя сложности действительной истории?

Так это следствие добродетелей его, а не злокозненности ума.

Но позднее, после Карамзина, всё менее видно в толкованиях историков неоднозначности, всё больше либо черного, либо белого. Костомаров к первому русскому царю беспощаден, да и Ключевский, в сущности, тоже. Соловьев и Платонов, скорее, близки к панегирику…

Русская общественная мысль середины XIX – начала XX в. начинает «осваивать» историю как глину, назначенную к строительству каких-то куртин, бастионов и кронверков для борьбы за «истины» текущего момента. Слова и деяния монарха Руси московской все чаще становятся неразборчиво используемыми «кубиками» из конструктора, предназначенного к возведению общественно-политических концепций, которые намертво связаны с современностью.

Советское время усилило этот наклон исторической мысли. В эпоху Сталина первый русский царь был поднят на «пьедестал почета», позднее развенчан заодно с «отцом народов».

1990-е гг. ничего, в сущности, не изменили. Более того, именно тогда негативный миф об Иване IV принял форму законченную и необыкновенно устойчивую. Под соусом похорон СССР столь сильны стали разговоры о «вечной отсталости» русского народа, о «вечном деспотизме» и не менее «вечном» холопстве в России, о «консервирующей» роли православия, что Иван IV пришелся очень кстати – как своего рода аналог Сталина в XVI столетии, мракобес, тиран, деспот, «коварен, злопамятен» и тому подобное. Имя его склонял всякий сколько-нибудь заметный публицист либерального «лагеря» в общественной мысли. «Вы же видите, и пять веков назад здесь была не страна, а выгребная яма», -- примерно такой вывод делался очередным оратором после того, как он перечислял «правильным» образом отобранные поступки Ивана IV.

«Нулевые» и особенно 2010-х гг. принесли в общественную мысль России явственный поворот к государственничеству и патриотизму.

Столь сильна оказалась «отдача» 90-х, что огромное количество публицистов, журналистов и даже ученых охранительного направления пошли по пути перекрашивания «черного» -- там, где этот цвет на историю России нанесли либерально настроенные риторы, -- на чистейшее белое. Без особых раздумий, как говорится, «на автомате». И тут, конечно же, вновь не обошлось без «ста скачков мимо заставы». Миф о жизни и действиях Ивана IV, который можно назвать «либеральным», «западническим» или же «прогрессистским» очень быстро сменился… нет, не поворотом к историческим фактам, а новым мифом, на сей раз ультра-охранительным. Как, впрочем, началась «рокировка мифов» и в других областях истории, а заодно и настойчивое припоминание третьей разновидности мифов – «красных», т.е. порожденных еще советским идеологическим аппаратом. Кстати, что касается фигуры Ивана Грозного, миф красный и ультра-охранительный совпали (за исключением ряда частностей).

Итак, ниже следуют два мифа о государе Иване Васильевиче в их концентрированном, можно сказать, неразведенном виде.

Либеральный миф: на русский трон взошло исчадие ада – безумный или, как минимум, полубезумный маньяк, кровавый злодей, личность деспотическая, а потому совершенно органичная для России, где сверху донизу все рабы и все воруют; он убивал и калечил любые ростки свободы или вольномыслия, уничтожал даже самые ничтожные демократические всходы в русском обществе своего времени; он погубил всякую правду в Русской церкви, которая и до него отличалась садическим насилием в вопросах веры, а при нем еще и холопски согнула спину перед троном; он провел между Россией и Западом глубокую борозду, до крайности затруднившую плодотворный диалог с Европой, принятие высокой европейской культуры; в его лице русская государственная тирания получила самое полное олицетворение.

Ультра-охранительный миф: великий государь был дальновидным стратегом и радетелем за землю Русскую; он много казнил, но так и следовало поступать, поскольку приходилось каленым железом выжигать измену, выметать ее поганой метлой из потаенных уголков державы; это был подлинно православный человек, всегда и неизменно защищавший устои истинного Православия; это был талантливый полководец, всегда и неизменно приводивший русское воинство к победе; он последовательно отстаивал русскую самобытность (только и сохранившую христианские истины после того, как они пали по всему миру) от лукавых поползновений европейских поработителей и, в конечно итоге, не позволил им завладеть Россией и растлить ее духовно.

Что ж осталось только добавить: одна сторона спешит приписать Ивану Васильевичу, ко всему прочему, еще и физическое безобразия, а вторая утверждает, что это был могучий человек, да и лик его был светел…

Либо черное, либо белое, либо белое, либо черное…

Не осталось места для исторической истины, поскольку это место в массовом историческом сознании занято мифами, а мифы имеют тенденцию с течением времени превращаться в лозунги на знаменах. Два «лагеря» выводят своих «бойцов» на баррикады, те бесконечно скандируют одни и те же лозунги, жестоко наказывают «отступников» и угрожают «отлучением» усомнившимся.

Серый, унылый, «однаробразный пейзаж»…

Фактически произошло страшное упрощение, уплощение общественной мысли. Война «лагерей» создала интеллектуальный режим, в рамках которого за ненадобностью отбрасывается всё сколько-нибудь сложное и безобразно искажается всё, сколько-нибудь не соответствующее незамысловатому лозунгу.

Именно так проявили себя «лагеря» в лютой полемике, связанной с установкой в Орле памятника Ивану Грозному осенью 2016 г. Лихо даже не в том, что ни одна из сторон не прислушивалась к доводам оппонентов. Хуже другое: ни одна из сторон не удосуживалась сколько-нибудь серьезно аргументировать «истины», начертанные на собственном знамени. Сражение велось… даже не в поле исторической мифологии, а в поле пошлого скандала в духе бешеной кухонной склоки между соседями по коммунальной квартире. Не мифы проявлялись – наскоро выломанные и наспех заостренные детали мифов.

Противники не понесли никакого урона. Урон понесла русская культура и русская историческая память.

Между тем, нелепо ожидать, что хотя бы один из этих двух мифов окажется близок к исторической истине, то есть, попросту говоря, к правде факта.

Иван IV формально являлся русским государем с 1533 г. – с момента смерти его отца, великого князя московского Василия III. Бремя власти свалилось на Ивана Васильевича, когда он еще не покинул младенческого возраста. Ушел из жизни он в 1584 г., то есть 51 год спустя. Реально Иван IV принимал участие в государственном управлении со второй половины 1540-х гг. или, может быть, с начала 1550-х. Иными словами, примерно три с половиной десятилетия. Это очень много. За столь длительный период никто – ни самый черный злодей, ни самый светлый герой – не сможет проявляться в одном цвете, черном ли, белом ли. Разве только в сказке! А в жизни -- не избежать «пестроты».

К тому же, как можно было убедиться, отношение к первому русскому царю самих современников Ивана IV и их ближайших потомков весьма далеко от какой-либо однозначности.

Следовательно, стоило бы отказаться от обоих мифов разом и попробовать, перефразируя классика, подвести баланс побед и поражений Ивана Васильевича во всех делах, которые касаются Российской державы. Дела семейные оставим в стороне, не они составляют суть трудов правителя. А уж итог можно трактовать к прославлению государя или же к его осуждению.

Итак: в «активе» правления Ивана IV – взятие Казани (1552), в котором царь участвовал лично, притом в некоторые моменты рисковал собственной жизнью; взятие Полоцка (1563), где монарх лично руководил войсками; ряд побед в Ливонии в 1570-х, когда он, опять-таки, лично предводительствовал в русском воинстве; введение государственно-церковного книгопечатания в Москве – вновь дело, в котором государь принял персональное участие; введение нового, обновленного Судебника, т.е. свода общегосударственных законов (1550); учреждение стрелецкого войска, успешно использовавшегося вплоть до Петровской эпохи; обширное строительство, прежде всего, храмовое и крепостное; принятие царского титула, воспринимавшегося как часть константинопольского духовно-политического наследия и возвысившего московских государей над средой служилой аристократии. Сюда можно бы добавить присоединение богатого Астраханского ханства и одоление крымцев на Молодях, но с тою оговоркой, что дело обошлось без участия правителя, усилиями его воевод. Многие прилагают к достижениям грозненской эпохи еще и взятие Западной Сибири, но это уже преувеличение: Ермак, проторивший путь в Сибирь, погиб, предприятие его пало, а оставшиеся в живых соратники вернулись в коренную Россию. Лишь позднее, уже при царе Федоре Ивановиче, Московское царство далеко продвинулось в Сибири.

В «пассиве» также немало: со времен Дмитрия Донского татары не жгли русскую столицу, а при Иване IV спалили ее, да еще нанесли при этом страшный урон русской армии (1571); большая война Ливонская завершилась неудачно для России – страна потеряла все завоевания, и, к тому же, вынуждена была отдать шведам, т.е. иноземцам и иноверцам, часть Северной Новгородчины с несколькими городками, населенными русскими православными людьми; видно тяжелое унижение Церкви, доходившее до насильственного свержения архиереев, травли их медведями и прочих издевательств, физического уничтожения священников, монахов и иноческих властей; источники свидетельствуют об экономическом и демографическом оскудении России к началу 1580-х. Здесь бы следовало также сделать оговорки: русская знать научила монарха еще в детские его годы дикому, выходящему за всякие рамки приличия презрению к духовному авторитету церковной иерархии (не он, так сказать, начал…); а разорение страны отчасти происходило не только от изнурительной для народа политики правительства с правителем во главе, но и от эпидемий, в которых царь не волен.

Остался «исторический эксперимент» опричнины. Она задумывалась как большая государственная реформа, должна была упростить и, какой-то степени, вырвать из-под контроля у высокородной титулованной знати управление державой, обеспечить государя мобильным, легко управляемым, храбрым и верным воинством. Изначально «карательные функции» опричнины были невелики и не играли сколько-нибудь значительной роли: десяток-полтора казненных за первые три года опричнины, не более того. Такое могло быть и в «обычном режиме», безо всякой опричной реформы. Лишь сопротивление ей, вызванное катастрофически неудачной, торопливой, непродуманной земельной политикой, спровоцировало массовый террор: одних лишь строго документированных жертв – более 4000 человек, в том числе множество ценных военных кадров (воевод, воинских голов). Сами множественные казни, скорее всего, представляют собой плод «европейского соблазна». В XVI в. Европа пошла по маршруту религиозных войн, сильно обесценившему жизнь человеческую, а потому показала Руси (чья православная политическая культура веками чуждалась государственного террора) скверный пример того, как решать политические проблемы через большую кровь… Опричная реформа пошла не так, как задумывалось, слишком «революционно» и не слишком результативно. Опричная армия, на которую возлагались особые надежды, самостоятельно не добилась ни одной крупной победы, за исключением, пожалуй, разгрома татарского отряда под Зарайском в 1570 г. В 1572 г. сам Иван IV отменил опричнину как неудавшуюся затею, как дорого стоившую ошибку, более того, запретил ее даже поминать вслух. А на протяжении последних лет жизни государь отправлял по монастырям щедрые пожертвования вместе с синодиками убиенных в лета массовых казней, т.е. духовно эволюционировал к покаянию в содеянном.

Итог: правление Ивана IV не составляет ни однозначно светлой, ни однозначно темной страницы русской истории. Оно пестро. Петра и сама фигура правителя. Проходя последовательно стадии угнетенного сироты, масштабного реформатора и полководца, жестокого карателя, Иван IV в конечном итоге пришел к стадии кающегося христианина. Удачи и неудачи большой политики нерасторжимо связаны в его судьбе с максимами веры. Совершая то верные шаги, то гибельные, царь шел по пути православного человека, падающего в соблазн и восстающего от греха.

Что осталось отдаленным потомкам русских людей грозненского века? Проклинать? Восхищаться? Ни то, ни другое не приемлемо. Думать над сложными нравственными и политическими уроками того времени, размышлять над сложностью и пестротой его, -- вот плодотворный путь. Иван IV – сложная, трагическая фигура, обуреваемая поистине шекспировскими страстями. Царствование его представляет собой высокую трагедию и для государя, и для его державы.

Интеллектуальное преступление – упрощать ту эпоху, лепить из нее лозунг, вымазывать одним белейшим белым или одним чернейшим черным. В сложности ее заключено благо: повод для духовного совершенствования… а не для баррикадных потасовок.

 

© Володихин Д.М., 2017.

Статья поступила в редакцию 10.04.2017.